Как благотворительность развивает эмпатию? Зачем ей СМИ и блогеры? Можно ли перекладывать ответственность за решение социальных проблем на мэра? Почему регулярное пожертвование в 1 рубль в день может изменить нас и наше общество навсегда?
Мы попросили поговорить об этом Анну Соболь, волонтера-наставника Детского благотворительного фонда «Счастливые дети» с Митей Алешковским — сооснователем фонда «Нужна помощь» и директором портала «Такие дела». Митя Алешковский был одним из гостей минувшей Красноярской ярмарки книжной культуры, которую организовал Фонд Михаила Прохорова.
Благотворительность изменит нас, нашу жизнь, страну и общество навсегда
Сколько лет благотворительности в России?
Благотворительность была всегда, конечно. У нее есть богатая история в царской России. Если мы говорим о системных благотворительных фондах, то они появились только после распада Советского Союза, но даже в Союзе были общественные организации (например, «Фонд мира»), часть из которых сегодня называются НКО. Но дело в том, что в СССР не было понимания, что ты человек и что ты можешь на что-то повлиять. «Что значит ты один? Ты что, против линии партии?» Мы жили в патерналистском обществе с патерналистскими взглядами, и продолжаем в нем жить, это наша крупнейшая проблема. Слава богу, когда Совок рухнул, благотворительность стартанула, но в целом мы очень недалеко ушли от нуля.
Мне кажется, в постсоветское время благотворительность в каком-то видимом качестве началась с фигуры Чулпан Хаматовой и фонда «Подари жизнь».
Слушайте, фонду «Подари жизнь» всего чуть больше десяти лет. Есть люди вроде Веры Миллионщиковой (прим. ред. — врач, одна из зачинателей паллиативной медицины в России) или Галины Чаликовой (прим. ред. — создатель и первый директор фонда «Подари жизнь»), которых вне благотворительности точно не знают. Это динозавры благотворительности.
Как складываются сегодня отношения благотворительности с обществом? Это все еще точка напряжения и непринятия или уже, например, точка интереса, участия?
Благотворительность в России сегодня — это последняя незакрученная гайка не только в смысле регулирования ее властями, а в смысле взаимоотношения с обществом. Это последняя возможность для влияния людей на происходящее вокруг. Ответьте мне, вы политически можете повлиять на то, что происходит вокруг нас?
Нет.
А бизнес может изменить то, что происходит вокруг нас? Нет. У бизнеса задачи — зарабатывать деньги, а не решать социальные проблемы. Так что нам остается, кроме как брать лопату и копать от забора и до обеда, понимаете?
Проблема в том, что благотворительность сегодня воспринимается большинством людей исключительно как помощь умирающему ребенку. Помогать умирающим детям — это замечательно и хорошо, лечить стариков и взрослых — тоже. Но нужно понимать, что благотворительность — это более широкий, эффективный и влияющий на общество инструмент, который может решить проблемы, от которых мы тысячелетиями страдаем. Например, сейчас вопрос победы над малярией в мире — это вопрос благотворительности. Во всех цивилизованных, развитых странах малярию уже давно победили, теперь это болезнь африканских стран, у которых нет денег. Как известно, на борьбу с облысением тратится больше денег, чем на борьбу с малярией, которая уносит по 8-9 миллионов человек в год. Это вопрос того, сколько денег мы тратим на решение этих проблем, и какую важность мы для себя как общества видим в необходимости их решения.
Благотворительность — недооцененный, неправильно понимаемый и на ощупь сейчас прощупываемый нашим обществом инструмент, который, по сути, изменит нашу жизнь, страну и общество навсегда. Как часто говорит мне Ирина Дмитриевна Прохорова, которая пригласила меня на КРЯКК, дело в эволюции сознания. Благотворительность — это то, что позволит нам вырасти над собой, научит самостоятельно решать свои проблемы, осознанно и ответственно подходить к жизни, государству, будущему, черт побери, к нашим детям и внукам.
Благотворительность учит эмпатии, ценности человеческой жизни, системному подходу в решении социальных проблем, примиряет, объединяет, развивает тебя как человека, показывает тебе, сколько хороших людей в мире, расширяет твой кругозор. У благотворительности нет минусов, и у этого развития нет минусов. Это та струя кислорода, которая нужна умирающему обществу.
Мне всерьез кажется, что сообщества фондов, сообщества волонтеров — это микромодели гражданского общества, про которые мы так много говорим, но про которые мало понимаем. Там работают, например, кооперация и поддержка, инструменты, которых часто нет в том же журналистском или музейном сообществах.
И в журналистском, и в музейном на самом деле все это есть (вспомните, как журналисты, например, поддерживали Дениса Синякова), просто этого меньше. Но дело не только в солидарности. По теории социальных изменений, для того, чтобы эти изменения произошли, нужно три важнейших элемента. Первое — политическая воля, второе — организационная инфраструктура, а третье — ангажированные граждане. Так вот, инфраструктура — это фонд, граждане — это люди, которые этот фонд поддерживают, а политическая воля получается тогда, когда этот фонд вместе с гражданами, системно решающими проблему, поддерживающими решение этой проблемы собственным рублем, набирает критический вес. Примеры — фонд «Вера», фонд Хабенского, фонд «Подари жизнь», которые, например, продавили вопрос с допуском в реанимации в Москве.
Когда к мэру Собянину приходит условно Нюта Федермессер (прим. ред. — учредитель благотворительного Фонда помощи хосписам «Вера»), он понимает, что она — человек, за которым стоят десятки тысяч людей, которые отдают ему свои деньги, верят ему, понимают, что этот человек добивается результатов. У такой фигуры появляется огромный вес. Это пример серьезных изменений эволюционным, а не революционным способом. Заметьте, мы получили доступ в реанимации в Москве без баррикад на улицах, перестрелок и сожженных покрышек, которых так боится наша власть. Мы просто взяли и поняли: это наша личная проблема как общества, как людей, как граждан. И начали добиваться своего. Так работает во всех экономических, политических, внешнеполитических конъюнктурах, и это будет развиваться, это невозможно остановить.
Благотворительные фонды могут заменить государство, если говорить о решении социальных проблем?
Теперь вы попробуйте ответить на вопрос. Есть умирающий ребенок. Его должен вылечить бюджет, но у бюджета денег нет. Должна ли благотворительная организация вылечить этого ребенка?
Да.
Вот и ответ на ваш вопрос. Дело не в том, что мы заменяем власть, а в том, что мы создаем параллельную действительность и внутри нее движемся параллельно. Мы не вместо власти, мы вместе с государством, с людьми. Для благотворительной организации важно, что она борется не с властью, а со смертью. Если есть у нас государственная, частная и некоммерческая больницы, что плохого в том, чтобы они работали вместе? Снижают нагрузку, появляется конкуренция, улучшается качество услуг, больше выбор. Это нормально. Плохо, когда нет выбора.
Государство — это мы, вы, они
Что работает для привлечения людей в благотворительность?
Я уверен, что люди, которые прочтут наше интервью, не поймут сразу, о чем речь, или поймут, но не всё. Не все читают книжки, смотрят сайты, читают СМИ, где про такое пишут. Людям нужно поучаствовать в благотворительности и почувствовать на собственной шкуре, что когда ты самостоятельно объединяешься с другими людьми и решаешь чью-то судьбу или влияешь на решение какой-то социальной проблемы у себя в городе, в регионе, в районе — это сильно. Поучаствуешь и почувствуешь, что вообще-то ты не тварь дрожащая, а право имеешь.
Нет ли здесь стоп-фактора? У многих людей низкий уровень социальной жизни, есть какая-то общая вымотанность людей в городах. Вполне может срабатывать защитная реакция: почему я должен отдавать 100 рублей, когда я сам еле тяну до зарплаты? Как я могу пойти в больницу, детский дом или хоспис, когда у меня нет эмоциональных сил даже на собственную семью?
Вы замахиваетесь сразу на очень большое, понимаете? Не нужно замахиваться сразу на то, чтобы человек стал героем. Пойти в хоспис — это геройство, а геройства не требуется, требуется обычного участия — не пройти мимо умирающего человека. Согласитесь, это не геройство.
Хорошо бы это было нормой.
О чем и речь, но это и не норма пока. Есть философское объяснение того, почему так происходит: люди боятся принимать участие в чем-то глобальном, когда они не видят кого-то конкретного. Кинуть монетку бездомному на улице или помочь конкретному ребеночку они могут, а неидентифицируемой жертве — нет.
Еще философская проблема. Почему люди должны помогать кому-то другому? Чаще всего ответ такой: этому человеку должно помочь государство. А что такое государство? Никто из нас не задает себе это вопрос, мы живем с полной уверенностью в том, что губернатор, мэр, президент — это и есть государство. Только это не государство, а власть. Государство — это мы, вы, они. И если мы говорим, что государство вообще-то должно спасти умирающих детей, то это мы, вы и они должны их спасти, а не Путин, Усс, Еремин. Да, у чиновников есть такие обязательства, они властью наделены, бюджет распределяют, законы пишут. Но это и наши интересы тоже.
Вспомните наши национальные сказки. Емеля сидит на печи, есть блюдечко с голубой каемочкой, щука, которая решает твои проблемы, золотая рыбка, «прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете». За нас всё время кто-то решает проблемы. Мы не считаем себя государством, мы кому-то другому делегировали право быть государством.
И есть еще вопрос про деньги.
Про Красноярский край не приведу примера, не знаю статистику. Расскажу про Калининградскую область. У нас там есть паллиативная программа, которую мы финансируем, это помощь всем умирающим детям, которых нельзя вылечить, но которым можно помочь. Она стоит 3 миллиона 500 тысяч рублей. Эта сумма, которую можно получить, если 1% жителей области будет давать 1 рубль в день, понимаете? Нужно всего лишь набрать 8 тысяч человек, которые будут отдавать по 1 рублю в день, и проблема умирающих детей в Калининградской области решится. Люди по какой-то странной причине думают, что благотворительность — это для богатых, а это не так. Как только ты поймешь, что это проблема — твоя, ты можешь горы свернуть.
Как сделать так, чтобы люди давали этот 1 рубль в день? Что работает?
Как об этом говорит Питер Сингер в своей книге «Жизнь, которую вы можете спасти». У людей существует в мозгу две системы принятия решений: делиберативная и аффективная. Делиберативная — это про думать, взвешивать, понимать, это рациональное мышление. А аффективная — это когда тебя бьют лопатой по голове, ты офигеваешь и принимаешь какое-то решение. Аффективная работает в сто раз эффективнее, потому что в состоянии аффекта ты готов сделать все, что угодно. Главное, чтобы тебя не обманули.
Как вовлечь большинство людей в благотворительность? Покажите им проблему, покажите нуждающихся людей, расскажите истории. Людям, разумеется, нужно объяснить всё рационально, но без эмоций мы никуда не уедем, аффективная система тоже срабатывает. Ты слышишь, что если 4% населения России будут отдавать по 1 рублю в день, то все онкобольные дети получат деньги на необходимое лечение, и ты думаешь: охренеть! Рубль в день! У Пелевина в «Generation П» это называлось вау-фактором. А если приложить к этому красивую картинку, эффект будет ещё лучше.
Это не значит, что нужно врать, манипулировать, издеваться над людьми, мошенничать, подменять понятия. Просто жалеть не надо, вот и все. Ну, и, конечно, нужно давать самые простые технологические решения. Сейчас эффективнее всего — подписываться на регулярные ежемесячные пожертвования. 1 рубль в день, 30 рублей в месяц для вас — ничто, а с помощью этой суммы можно сделать очень много.
Развивает ли нажатие кнопки на смартфоне эмпатию, сочувствие?
У меня нет ответа на этот вопрос. Но я совершенно точно знаю, что это учит людей ответственности, потому что когда ты понимаешь, что у тебя списывают деньги с карты, ты реагируешь: «Так, что произошло? Почему у меня списались деньги? А, это на благотворительность, отменять не буду». Осознанное действие, про которое приходится думать.
Люди часто жертвуют из чувства вины, как с этим быть? Нормально, если это наиболее частый мотив?
Слушайте, у каждого своим мотивы, какая разница? Кто-то грех замаливает, у кого-то деньги лишние, кто-то считает, что он должен изменить чью-то жизнь. Каждый жертвует, как хочет. Не пройти мимо умирающего человека — вот что важно.
А по статистике, на что люди чаще жертвуют?
У нас статистика не менялась давным-давно, и думаю, еще долго не поменяется. Первым жертвуют смертельно больным детям, которых можно вылечить, потом идут старички, животные, природа, взрослые. Есть еще градации, например, на детей-инвалидов жертвуют неохотно, на взрослых-инвалидов почти не жертвуют.
Меньше Бузовой, больше Хаматовой — моя формула успеха для медиа
Что могут сделать медиа для благотворительности?
Медиа должны наконец-то начать работать не в интересах себя («нам рекламу продавать, мы пропадем»), а в интересах своих читателей. Классический пример: мы приходим на любой телеканал, на НТВ, например, и они говорят: а, благотворительность, это никто не будет смотреть. Это безответственно. Читателям, зрителям, слушателям интересно не только получить информацию, но и повлиять на ситуацию, потому что возможностей влиять на что-либо у нас сегодня все меньше и меньше. И медиа могут её им дать, помочь решить проблемы, и речь идет не только о лечении детей, можно помочь собрать денег на строительство моста в деревне или отремонтировать здание. Это первое.
Второе. Медиа нужно понять, что журналистика невмешательства закончилась, в России ей места нет. Если ты честный журналист, честное медиа, если ты хочешь успеха и нормально взаимодействовать со своими читателями, то ты должен стараться решать проблемы. Как выглядит высокоморальный журналистский снобизм? «Бабушка лежит на земле и умирает, она пускает слюни и из нее течет кровь, мы запечатлели ее кончину». На мой взгляд, журналист в этой ситуации в первую очередь — человек, и он в этот момент должен позвонить в 03, помочь бабушке, отвезти ее в больницу. В ситуации, когда страна лежит в руинах, люди тысячами и десятками тысяч мучаются, страдают, умирают, а мы похожи на Хиросиму после ядерного взрыва, позицию «я весь в белом и только наблюдаю» нужно забыть. Меньше Бузовой, больше Хаматовой — моя формула успеха для медиа.
Зачем «Такие дела» делают спецпроекты? Это имиджевая штука?
Конечно, это имиджевая вещь, но в первую очередь это еще и делается для того, чтобы побороть стигму. Ты одной статьей не объяснишь людям, что такое ВИЧ или бездомные. Ты даже циклом статей не объяснишь людям, что такое рак. Ты должен дать им почувствовать проблему. И именно в этом — замечательная особенность наших спецпроектов. Это не просто текст, это текст, фото, видео, это ощущения, от которого бегут мурашки по коже. Когда ты смотришь проект про бездомных «жили/были» (прим. ред. — проект «жили|были» получил третье место на конкурсе World Press Photo Digital Storytelling Contest в категории Innovative Storytelling.), ты сначала смотришь историю этих бездомных, которые вроде как живут на улице и нарисованы в стилистике комиксов, а потом ты проваливаешься в видео и вообще-то понимаешь, что это — реальность. И ты понимаешь: блин, это правда происходит, не может быть! Спецпроекты нужны для того, чтобы ударить тебя бревном по голове, чтобы ты осознал, почувствовал, разрушил свою стигму.
Хорошо, что сегодня есть много визуальных инструментов, чтобы рассказывать истории. И для этого не всегда нужен текст. Например, проект «Life After Death» про Эболу держится на звуке, фотографиях, графике.
Зачем текст? Мир меняется. Журналистика меняется. У нас мегапопулярные фотоистории, «Похоронное платье», например. Текст — не главное, но текст очень важен. Главное — ощущение, переживание, твои чувства. Главное — быть человеком.
Блогеры могут влиять на ситуацию в благотворительности?
Да ладно вам! Я весь этот год потратил на то, чтобы обить пороги мегапопулярных ютуб-блогеров. Им всем — как бы не выматериться — просто по барабану. Популярность вскружила им головы. Да, есть замечательные, которые помогают, но большинство топовых блогеров плевать хотели на наши с вами проблемы и на возможности использования своего социального капитала и медийного ресурса для их решения. Слушайте, я пошел в крупнейшее рекламное агентство, которое занимается рекламой блогеров, все мне отказали. Сперва: о, клево, мы возьмемся. Через время: вы, знаете, как-то, нет. Николай Соболев что угодно за 2 миллиона готов разместить у себя в 20 секундном ролике, но вписываться в это он не будет, ему не интересно.
Грустно. Вспоминаю исследование «Кольты» про моральные авторитеты в России, в котором оказывалось, что новая сила в медиапространстве — это блогеры.
Да, они новая сила, только им это не нужно. Нет, я буду рад, если когда-нибудь что-то изменится. Мне почему-то кажется, что есть люди, которым не наплевать. Кажется, что Данила Поперечный, например, такой, краем уха слышал, что он отдает деньги на благотворительность. Но тут нужно понимать: важен не его миллион, а что его смотрит миллион людей.
Китти Дженовезе — это девушка, которую убили в 64 году в Нью-Йорке. Её смерть породила в социальной философии синдром Дженовезе. Смысл в следующем. Дженовезе на протяжении 30 минут убивал чувак по имени Уинстон Мозли. Он два раза пырнул ее ножом в спину, потом на него кто-то что-то прикрикнул из окна, он убежал, поехал искать ее по району вокруг, вернулся, добил, судя по ранам на руках, Китти сопротивлялась, после чего Мозли еще много раз пырнул девушку ножом, изнасиловал, украл 49 долларов и был таков. Как минимум 10 свидетелей на протяжении 30 минут смотрели на эту ситуацию и думали: кто-нибудь другой ей поможет. Мы смотрим, но не подходим помочь. Но у синдрома Дженовезе есть обратная сторона: если один человек подходит, за ним моментально подходят другие. Поэтому я абсолютно уверен, что как только Данила Поперечный начнет помогать другим, за ним пойдут миллионы других блогеров, а за ними — другие. Всё очень просто. Пока они все находятся в состоянии синдрома Китти Дженовезе.
Знаете, есть и еще проблема: даже волонтеры, которые помогают другим, зачастую не готовы говорить о том, что наливают суп бездомным или помогают старикам, не то что публично, а даже друзьям и коллегам на работе. Не знаю, как это назвать, синдромом молчания? Волонтеры не делятся, это не норма.
Вы все правильно сказали. Говорить — не норма, поэтому люди молчат. Это вопрос критической массы. Мы должны задавать себе вопросы. Вы зачем помогаете? «Я помогаю, чтобы решить проблему», — ответит нормальный человек, который делает это сознательно. Хорошо, дружище, если ты помогаешь для того, чтобы решить проблему, как думаешь, если по статистике для 25% населения основным стимулом для совершения пожертвований является доброе слово, рекомендация или совет друга, что будет, если каждый четвертый, которого ты знаешь, поможет? Ты будешь уже не один. Это лучше или хуже, дружище? Он скажет: конечно, лучше. Дружище, так, может, ты засунешь к черту свою скромность, ощущение, что благотворительность — это такое мое личное, это то, чем не нужно гордиться? Поставь себя на место умирающего, голодного, страдающего человека. Ты бы хотел, чтобы тебе помогли или чтобы ты недополучил эту помощь, потому что те, кто тебе могли бы помочь, молчат? Как только ты начинаешь по этому поводу думать, это становится совершенно очевидно. Проблема в том, что мы не думаем.
Как думаете, есть мода на благотворительность? И если да, то как она может работать?
У меня нет ответа на этот вопрос, могу только предполагать. Я не вижу, что благотворительность модная, у блогеров вот нет, а они у нас сейчас самые модные. Если мода есть, это замечательно, но если она не осознанная, это так себе. Теория малых дел никогда не работает. Люди, которые ратуют за нее, это мечтатели. Она не состоятельна, в ней отсутствует главный элемент — осознанность. Если мы действуем бессознательно, то это просто броуновское движение, которое не способно ничего изменить. А когда мы осознано действуем в одном направлении, вода камень точит, и можно свернуть любые горы.
Мы находимся на дне, но мы от него чуть-чуть оторвались, и темпы отрыва хорошие
Можно ли сделать прогноз, когда критическая масса людей, голосов, проектов в благотворительности качественно возрастет? 5-10 лет?
Слушайте, еще пять лет назад о благотворительности вообще никто не говорил, это было какой-то странной вещью, которой занимались только сумасшедшие фанатики или сумасшедшие активисты. Пять лет назад помощь взрослым? Всерьез никто про это не говорил. Пять лет назад системные проекты? Только адресная помощь. Пять лет назад думать о том, что фонд «Вера», «Живой», «Подари жизнь», AdVita имели бы настолько серьезное влияние на общество, на власть, на социальные проблемы? Подумать об этом было невозможно. А сейчас это уже факт, понимаете?
Слушайте, у нас идет год волонтёра, объявленный президентом. В прошлом году последнее послание президента было милитаристским, а до этого оно было почти всё посвящено некоммерческим организациям. Подумать об этом 5 лет назад было невозможно.
Что будет через пять лет, сложно предположить. То, что мы находимся на дне, это очевидно, но мы от него чуть-чуть оторвались, и темпы отрыва хорошие. Главная проблема — отсутствие благотворительных организаций. 50% — в Москве, 15% — в Питере, остальные тонким-тонким слоем размазаны по всей стране, как раз там, где живет самое большое количество людей, самое большое количество и меньше всего денег. Соответственно, человек, оказывающийся в Красноярске с какой-то проблемой, не знает, как ее решить. В Ачинске еще хуже, в Богучанах вообще повеситься можно, я думаю. Слушайте… В России благотворительных организаций меньше, чем в штате Айова в США. О чем мы говорим? Нужно, чтобы на каждую проблему была организация, которая ее решает, — вот, что нужно решать, и все будет хорошо.
Учитывая опыт нашей страны в 20 веке, со всеми травмами и катастрофами, мне кажется, что благотворительность для России — это терапевтическая история. Люди учатся видеть людей.
Про терапию я с вами абсолютно согласен. Люди не просто видят людей. Что такое филантропия? Это любовь к человеку. Ценность человеческой жизни в этой сфере деятельности ставится всегда во главу угла, на первое место. В бизнесе — нет. В государственной властной структуре — нет. Подобное отношение к человеку у нас никогда не было принято (как известно, «бабы новых нарожают»), а именно филантропия учит нас быть людьми, относиться друг к другу в первую очередь — по-человечески. В благотворительности часто бывает такое, что встречается левый и правый, гей и православный активист, мент и оппозиционер, и вместе кому-нибудь помогают. Что еще нас так объединяет? Даже Путин нас так не объединяет.